Убийство, как выяснилось потом, совершилось в девятом часу вечера. Узнали о нем следующим образом. Марфу Игнатьевну разбудил страшный вопль. Вскочив с постели и обнаружив, что мужа рядом нет, она выбежала звать его на крыльцо. Вначале в ответ услышала стоны, доносившиеся откуда-то из глубины сада, а затем его тихий голос, произносивший ее имя. Марфа Игнатьевна бросилась на зов и нашла своего старика окровавленным, лежащим шагов за двадцать от забора. Она, разумеется, закричала. Григорий же лепетал тихо и бессвязно: «Убил... отца убил... чего кричишь, дура... беги, зови...» Тут Марфа разглядела свет в отворенном окне барина и побежала к дому.
Взглянув в окно, она увидела страшное зрелище. Федор Павлович «....лежал навзничь на полу, без движения. Светлый халат и белая рубашка на груди были залиты кровью. Свечка на столе ярко освещала кровь и неподвижное мертвое лицо Федора Павловича».
Обезумевшая от ужаса женщина бросилась к соседям, подняла всех на ноги. Григория перенесли во флигель, обмыли ему голову водой с уксусом. Едва очнувшись, старик тут же спросил, убит ли барин, и велел тотчас же бежать к самому исправнику.
Когда представители власти вошли в дом к Федору Павловичу, он «...оказался убитым вполне, с проломленною головой, но чем? вероятнее всего тем же самым оружием, которым поражен был потом и Григорий. И вот как раз отыскали и оружие... брошенный прямо на садовую дорожку, на самом виду, медный пестик».
Так городские власти и читатели романа Ф. М. Достоевского окончательно узнают об убийстве Карамазова.
Подозрение немедленно пало на Дмитрия. Против него свидетельствовали все и вся.
Прежде всего - Григорий, который в тот вечер, проснувшись и вспомнив, что не запер калитку в сад, вышел и увидел отворенное в доме барина окно, что было странно, потому что не лето. Только он это подумал, как перед ним шагах в сорока пробежал человек, за которым верный Григорий погнался и которого догнал уже у забора. Этим человеком и был Дмитрий Карамазов. Чтобы избавиться от вцепившегося в него старика, он ударил его, едва не убив, медным пестиком. А Григорий, как только увидел Митю, ни секунды не сомневаясь, признал в нем «отце-убивца».
Вслед за ним окровавленного Митю видели многие. Племянник Назара Ивановича, дворника Грушеньки, к которой Митя бросился после встречи со слугой отца. Девочка Феня: она запомнила, как Митя, убегая искать Грушеньку, захватил из ступки пестик, а воротился уже без него, но с руками окровавленными. Молодой чиновник, Петр Ильич Перхотин, кому, сверх меры возбужденный, Митя, за несколько часов до этого безденежный, полностью принес деньги - выкуп за пистолеты, а сам он и сторублевые купюры были в крови. Слуга Перхотина, Миша: он встретил Карамазова в передней, а затем был им послан в лавку за вином и закусками. Наконец, видели Митю участники пьяного разгула в Мокром, куда он умчался из города и где его настигли слова следователя:
«Господин отставной поручик Карамазов, я должен вам объявить, что вы обвиняетесь в убийстве отца вашего, Федора Павловича Карамазова, происшедшем в эту ночь...»
Дмитрий Карамазов был арестован. Следствие подтвердило первоначальную версию. Суд присяжных признал его виновным.
Признание Смердякова, высказанное им накануне заключительного дня судебного заседания с глазу на глаз брату, Ивану Карамазову, на дальнейшей судьбе Дмитрия не отразилось. Не отразилось и то, что следствию не удалось отыскать ни одного непосредственного свидетеля преступления. Кстати, их и не было. Никто, в том числе и Смердяков, не видел, да и не мог, мы знаем, видеть, как Митя вошел в дом Федора Павловича, как он ударил отца пестиком, как нашел конверт с деньгами, разорвал его и забрал пресловутый «гостинчик» в три тысячи рублей.
И все-таки немые свидетели трагических событий, разыгравшихся в тот роковой вечер в доме и в саду Карамазова, были. Подробно, не упуская ни единой мельчайшей детали, перечисляет их Достоевский.
«На средине залы, близ помещения суда стоял стол с «вещественными доказательствами». На нем лежали окровавленный шелковый белый халат Федора Павловича, роковой медный пестик, коим было совершено предполагаемое убийство, рубашка Мити с запачканным кровью рукавом, его сюртук весь в кровавых пятнах сзади на месте кармана, в который он сунул тогда свой весь мокрый от крови платок, самый платок, весь заскорузлый от крови, теперь уже совсем пожелтевший... и прочие многие предметы, которых и не упомню».
Но вот что любопытно. Перечислив вещественные доказательства, а еще за много страниц до этого детально рассказав, как образовалось каждое, писатель тут же о них забывает. Однако после такой обстоятельности его трудно заподозрить в простой забывчивости. Скорее, следует предположить иное: с тех пор как все эти предметы попали в руки следствия, к ним больше никто не прикасался, никто не пытался выяснить их истинное значение. И на суде они свидетельствовали против обвиняемого одним только своим видом.
Однако мы-то знаем, что Федора Павловича убил Смердяков, что орудием преступления был не медный пестик, а чугунное пресс-папье фунта три весом, которое убийца схватил со стола, а затем, предварительно обтерев, поставил на место. Знаем мы и то, что на носовом платке, деньгах и одежде Дмитрия не было ни единой капли отцовской крови. И что следы этой крови, если очень постараться, можно было бы отыскать на пресс-папье, тряпке и одежде убежденного в своей безнаказанности Смердякова.
Так было бы сделано сегодня. Органы следствия передали бы все вещественные доказательства на экспертизу медикам, именуемым судебно-медицинскими экспертами, которые бы и провели тщательные и объективные исследования...
Судебно-медицинские эксперты существовали и во времена Достоевского.
«Судебный врач,- писал еще в начале прошлого века известный профессор Московского университета Е. О. Мухин,- должен быть философ, медик, хирург, акушер и юрист, по крайней мере столько, сколько потребно для его целей; сверх того требуется, чтобы душевные его качества соответствовали важности его звания,- образ жизни его должен быть беспорочен, справедливость непоколебима, присутствие духа и неустрашимость, твердость в суждениях, стремление к истине, беспристрастие, человеколюбие, сострадание без поблажки, строгость без жестокости - составлять должны прочие черты его характера».
В 1869 году, намного позже высказывания Мухина, заслуженный ординарный профессор судебной медицины И. М. Гвоздев читал вступительную лекцию в Казанском университете. В ней он точно и образно, так, что и сегодня, сто лет, спустя, мало что можно добавить, определил роль своих коллег в раскрытии преступлений:
«Что такое врач-эксперт по отношению к суду? - спрашивал Гвоздев и отвечал: - Это буквальный переводчик непонятного для суда языка, которым говорит данный организм или вещь - как, например, подозрительное пятно, найденный труп неизвестного лица и прочее - на язык, для суда понятный. Врач-эксперт есть не более и не менее, если можно так выразиться, как разумный анатомический нож, химическая реторта, микроскоп для блюстителей правосудия».
Разумеется, в ту пору это были идеалы, почти недостижимые, мало подкрепленные к тому же уровнем развития науки.
Медицинскую экспертизу Достоевский упоминает. Но какую? Приезжая знаменитость, местный доктор Герценштубе и молодой Варвинский по поручению суда оценивали умственное состояние обвиняемого. Не более того.
Земский врач Варвинский, «молодой человек, только что... прибывший из Петербурга, один из блистательно окончивших курс в петербургской медицинской академии», находился у исправника в тот момент, когда туда прибежали со страшной вестью. Но никто не думал прибегать к его услугам, воспользоваться его знаниями судебной медицины, которые могли-бы помочь в раскрытии преступления. Напротив, «земский врач, человек горячий и новый, сам почти напросился сопровождать исправника, прокурора и следователя», когда те отправились на место преступления. А когда представители власти уехали в Мокрое за Дмитрием Карамазовым, «доктор... остался в доме Федора Павловича, имея в предмете сделать наутро вскрытие трупа убитого, но главное заинтересовался именно состоянием больного слуги Смердякова». Причина? «Такие ожесточенные и такие длинные припадки падучей, повторяющиеся беспрерывно в течение двух суток, редко встретишь, и это принадлежит науке».
Скорее всего, на большее Варвинский, несмотря на блистательное окончание академии, просто и не был способен. Основанные на данных науки методы исследования вещественных доказательств только-только входили в медицинскую практику и были, конечно, еще весьма далеки от совершенства.
Все обстояло бы иначе, случись подобное преступление в наши дни.
